Было первое лето Господне …

В марте тридцатого года эры Диоклетиана вечный Город на Тибре содрогнулся в очередной раз. Победоносный — Флавий Константин явил столичным жителям свое истинное лицо. Он уравнял мятежников-христиан в правах с коренными римлянами! Слухи о вероотступничестве Константина ходили по Риму с прошлой осени — когда новый август торжественно въехал в Город, одолев своего врага Максенция у Мульвиева моста. Тогда все римляне полагались на пророчество Сивиллы: на берегу Тибра погибнет враг Рима! Действительно, август Марк Валерий Максенций хозяйничал в Городе, как алчный и похотливый тиран. Поэтому граждане вынудили его выйти из Города на Божий суд с соперником — владыкой Галлии, Британии и Испании. Боги разрешили этот спор в пользу Константина; но, вступив в Город, избранник Судьбы отказался принести Юпитеру благодарственную жертву! Да верит ли Константин хоть во что-нибудь святое — или он обрек себя и своих подданных на безрадостную загробную жизнь в Аиде ради высшей власти на Земле?

Так рассуждали большинство римлян на 1065 году существования их обожаемого Города, упорно не желая замечать, что верховная власть в Империи давно перешла к людям, чуждым Древнему Риму на Тибре. Например, Константин до победы над Максенцием ни разу не бывал в Риме!

Все началось с Диоклетиана — точнее, с Диокла, храброго и смышленого иллирийца, командира гвардейской роты при юном императоре Нумериане. Тот внезапно умер на втором году правления. Под подозрение в убийстве попали многие придворные: от императорского тестя Апра до офицеров дворцовой стражи. Диокл первый смекнул: уцелеет тот, кто раньше прочих оправдается чужой кровью. На солдатской сходке центурион поклялся перед Солнцем на мече, что он не причастен к гибели Нумериана; затем Диокл обвинил префекта Апра в убийстве зятя — и заколол обвиняемого раньше, чем тот успел вымолвить хоть слово. Солдаты поняли: вот истинно царский поступок, вот кому по праву подобает имперский венец! Так началось двадцатилетнее правление Гая Аврелия Валерия Диоклетиана — крестьянского сына и солдата, избранного Судьбой для спасения Империи от внешних и внутренних врагов.

Понятно, что сотрудников новый август набирал по своему образу и подобию — и внимательно следил за ними во избежание новых заговоров или переворотов. Самым благополучным соратником Диоклетиана стал Флавий Констанций Хлор — отец нынешнего августа Константина, нареченный цезарем Запада: весьма символичное прозвание!

Хитрый и трезвый крестьянин Диоклетиан никогда не доверял горожанам. Он сделал своей резиденцией небольшой город Никомедию в Вифинии — к востоку от Босфора, где давным-давно началась дипломатическая карьера Гая Юлия Цезаря. Подражая примеру нового августа, Констанций Хлор поселился на северной границе своего участка Империи — в городе Августа Тревера на берегу Рейна, лицом к лицу с непокорными и ненадежными германцами. Диоклетиан вызвал его сына Константина к себе в Никомедию — для должного воспитания и как залог добрых намерений отца. Заодно Диоклетиан повелел Констанцию развестись с его женой Еленой (бывшей трактирщицей) и повторно женил его на Феодоре — дочери западного августа Максимиана.

Таким путем самовластный император пытался наладить дружбу и преемство власти в Семье Богов, составленной из двух августов (Востока и Запада) и двух цезарей — их помощников. Дружбы среди владык Империи, конечно, не получилось; но преемство власти Диоклетиан обеспечил. Отрекаясь от диадемы после двадцати лет правления, он заставил отречься и своего напарника — Максимиана. Новым августом Востока уходящий император назначил своего цезаря — грубого вояку Галерия; августом Запада был объявлен Констанций Хлор. Молодой принц Константин надеялся стать очередным цезарем Запада при своем отце; но этому помешал август Галерий, не доверявший слишком умному юноше. Цезарем Запада был назначен безликий и не опасный Валерий Север; Константин был рад уже тому, что сумел вырваться из-под присмотра Галерия и сбежать на запад — с помощью своего отставного покровителя Диоклетиана.

Много лет после этих событий взрослеющий Константин кусал себе руки от стыда: какой шанс он тогда упустил! Ума было много, и хитрости хватало; не хватило коварства и грубой жестокости. Ведь МОГ тогда Константин совершить военный переворот, по примеру Диоклетиана, у него на глазах — убив Галерия во время торжественной передачи власти новому поколению августов! Возможно, что сам Диоклетиан ожидал такого шага от своего ученика — и намеренно устроил ему экзамен на царство; но молодой человек оказался недостоин высшей власти…

Вероятно, и Галерий опасался атаки со стороны юного соперника. Он же знал о падении своей популярности в последние два года — после массовых расправ над христианами, которые не принесли желанных плодов! Гибкий умом Константин сумел почти не запятнать себя кровью мучеников-иноверцев; не оттого ли он упустил случай помазать себя на царство кровью своего недруга Галерия? Это был важный урок для будущего владыки: действуй так, чтобы ни один проситель не ушел от тебя с обидой — и чтобы ни один обиженный не ушел живым!

С тех пор прошло восемь лет; уже шесть лет, как нет в живых отца и Константин живет своим умом. Он добровольно женился на Фаусте — дочери отставного августа Максимиана. Это был удачный ход во властной игре: знатная девушка жаждала власти, но не могла получить ее ни от отца, ни от брата Максенция — только от мужа, которому она стала верной и страстной помощницей в борьбе за диадему. Одна беда: пока у супругов нет сыновей, а от первого брака у Константина остался малыш Крисп. Рано или поздно между сыном и мачехой разгорится вражда; что тогда делать владыке Константину? Лучше не думать об этом заранее: иначе совершишь необходимое зло раньше нужного срока и прослывешь злодеем…

Другая проблема — христиане, число которых в империи неуклонно растет. Отец Константина миловал их еще в бытность цезарем Запада: кто проверит дела наместника вдали от столицы? Самому Константину повезло меньше: находясь рядом с Диоклетианом и Галерием, он не раз был вынужден сам поджигать костры под осужденными христианами. Какая вопиющая бесхозяйственность: убивать добросовестных налогоплательщиков только за то, что они не хотят приносить жертвы статуям своих владык! Пусть бы лучше платили дополнительный налог — или служили на границах против варваров. Ведь христиане — хорошие солдаты: они редко поддаются панике, не бросают товарищей в бою…

Константин давно хотел официально разрешить им исповедовать их странную веру: все лучше, чем жить, не соблюдая никакой религии! Но пока был жив Галерий — бешеный гонитель христиан,— такой указ Константина развязал бы в Империи гражданскую войну. И надо же случиться такому удачному финалу: тяжело больной Галерий на смертном одре покаялся в своих прежних злодеяниях, повелел прекратить гонения на христиан! Этот дар Судьбы Константин не упустил. Христиане Запада сразу получили полное прощение и охотно идут служить в легионы Константина — в одном ряду с поклонниками Юпитера или Непобедимого Солнца. Помудревший полководец не спешит оказывать новичкам знаки особого внимания; только накануне решающей битвы с Максенцием он приказал всем своим солдатам нарисовать на щитах монограмму Христа. Авось, поможет… И помогло!

В награду за стойкость христиан Константин сделал им щедрый аванс: он отказался от публичной кровавой жертвы Юпитеру Капитолийскому в присутствии всех легионеров, чтобы не оскорбить чувства христиан. Отцы-сенаторы обиделись на императора-вольнодумца; ничего, стерпят! Невдомек им, что их мнения теперь никак не влияют на судьбы империи и религии. С восшествием Диоклетиана на трон Августа кончилась сенатская монархия в стиле Цезаря. Началась абсолютная монархия в стиле Александра Македонского — божественного царя, повинующегося лишь Судьбе.

А если так — значит, столица Империи должна сместиться в восточный, грекоязычный мир. Диоклетиан уже произвел опыт такого рода; но, кажется, он неудачно выбрал место для новой столицы. Никомедия — хорошее укрытие для недоверчивого владыки, избегающего людских толп. Напротив, Александрия на Ниле полна злоязычных, самоуверенных умников: там любой властитель будет чувствовать себя неуютно. Нужно нечто среднее: столь же выгодное географически, как Александрия, но столь же свободное от зазнавшихся горожан, как Никомедия. И желательно — с ароматом Древней Эллады… Так почему не Византий на Босфоре, с его прекрасной бухтой — Золотым Рогом, укрытым от всех ветров? Окаймляющий бухту полуостров нетрудно отгородить от европейского материка стеною — и вот вам готовая крепость, равно недоступная с моря и с суши, на стыке Понта Эвксинского с Понтом Эгейским, Европы с Азией!

Да вот беда: этот район империи Диоклетиан включил в состав Востока, и сейчас там властвует восточный август Лициний. Воевать с ним Константин еще не готов: нужно консолидировать Запад, наладить диалог с христианами, идеологически подготовить грядущую войну. А пока нужен мир двух августов, скрепленный династическим браком! Можно выдать за Лициния незамужнюю сестру Константина — Констанцию; свадьбу сыграть не в Риме, а в Медиолане — бывшей резиденции Гая Юлия Цезаря, где Флавий Константин чувствует себя, как дома. И конечно, на свадьбе должен присутствовать основатель Семьи Богов — Диоклетиан. Хватит старику отсиживаться в уютном дворце на берегу Адриатики; пусть выразит словом и делом одобрение поступков и замыслов своего подросшего ученика!

Уж теперь Константин не упустит свой шанс: он явит всей Империи лицо ее будущего хозяина и затмит собою недальновидного Лициния! Тот сдуру начал расчищать путь своему нынешнему сопернику и будущему победителю: разгромил и казнил Максимина Дайю — последнего венчанного цезаря, соперника обоих августов Востока и Запада. Пусть так будет и дальше! Пусть Лициний все глубже погружает руки в кровь своих родичей и свояков, а Константин остается чист, стоя рядом с презренным убийцей…

В последующие три года события развернутся согласно планам Константина — с одной поправкой, которая не меняет сути дела. Старый Диоклетиан не приедет на свадьбу Лициния и Констанции, не желая одобрять дела своих бывших учеников. Ведь они разрушают его замысел устойчивого престолонаследия в обновленной Империи! Но ученики не оставят учителя в покое — и старик совершит самоубийство, чтобы не стать бессильной пешкой в руках игроков столь же безжалостных, каким был он сам в молодые годы. Так неумолимая Империя пожрет своего творца и поставит двух уцелевших наследников перед выбором: кто раньше столкуется с новой христианской общиной, тот и победит в последней схватке за власть. Ясно, что победит Константин, как более гибкий умом; но какою ценой он оплатит свою победу? Императору придется по уши окунуться в догматику новой религии, чтобы лучше понять механику взаимодействия Империи и Церкви.

Много веков спустя некий циничный политик назовет религию общенародным наркотиком — наравне с опием и гашишем. Это верно в прямом смысле слова: религия нужна любому народу в пору социальных потрясений так же, как наркотик нужен тяжело раненному или больному во время хирургической операции. Христианство оказалось мощным и полезным наркотиком: оно перевело неразрешимые социальные конфликты на язык богословских споров, допускающих хотя бы формальное решение. Например, связь трех ипостасей Святой Троицы: Отца, Сына и Духа. Априори в этом множестве видно много разных структур, в равной мере естественных, то есть логически и семантически корректных. Какая из них наиболее истинна, то есть наиболее стойка и плодовита, среди реалий имперского социума?

Вероятно, та, которая уподобляет Отца — Империи, Сына — Церкви, а Духа — тому Народу (этносу — или нации). Приняв эту расшифровку основных понятий, мы обретаем простой способ интерпретации сложных богословских споров четвертого и последующих веков христианской эры. В них сталкивались два разных мировоззрения: державное и культурное. Державники считают, что государство первично, а идеология вторична: то есть Сын сотворен Отцом, устроен проще него и, конечно, не способен к обратному творению! Напротив, культурный абсолютизм утверждает равноправие (единосущность) Сына и Отца: они оба суть разновременные воплощения Святого Духа, призванные навести порядок либо в поступках людей (регулируемых через Державу), либо в их мыслях и чувствах (регулируемых через Церковь).

Первое из этих мировоззрений получило в IV веке имя Ортодоксии — или Православия; вторая точка зрения была названа «Арианством» в честь ее главного пропагандиста — пресвитера Ария из Александрии. Обе церковные идеологии столкнулись на Первом Вселенском соборе Христовой церкви в Никее в 325 году н.э. — через год после того, как император Константин сокрушил своего последнего соперника Лициния и решил навести в буйной церкви христиан порядок, удобный для работы имперских учреждений.

Понятно, что державник Константин не симпатизировал точке зрения Ария: Сын не равен, но лишь подобен Отцу. Столь же понятно, что большинство активных церковников приняли более сложную точку зрения: Сын равен Отцу, то есть Церковь равноправна с Империей! Оплотом Православия на два века сделалась Александрия Египетская, не желавшая уступать культурное первенство новому центру власти — Константинополю.

Сам август активно участвовал в работе Вселенского собора в ранге «внешнего епископа» Церкви, то есть главного представителя верующих в Христа мирян. Действительно, император твердо поверил в силу Христа Пантократора после своей победы на Мульвиевом мосту, но не желал отдавать явного предпочтения ни более понятному для него арианству, ни более популярному среди церковников православию. В итоге равноапостольный автократор Константин принял крещение лишь за три дня до смерти — из рук арианского священника Евсевия.

Напротив, последователи Ария (умершего в один год с Константином, но в ссылке), потерпев неудачу в имперских рамках, постарались выйти за эти рамки. Священники-ариане первыми перешагнули Дунай и начали проповедь христианства среди независимых от империи варваров — готов. Так вечный диалог Империи с Церковью (то есть Отца с Сыном) распространился на всю Западную ойкумену.

В последующие века эта «диаспора Святого Духа» составит активное большинство в западной половине империи.

Что помешало современникам и коллегам цезаря Константина сыграть подобную роль в истории Ирана, Индии или Китая? Незаурядных и долговечных правителей хватало везде. В Иране правил шах-ан-шах Шапур II, в Индии — махараджа-дхи-раджа Чандрагупта I. В Северном Китае соперничали два варварских царя: Лю Юань из племени хуннов и Муюн Хой из племени сяньби; коренная китайская династия Цзинь отступила перед варварами на юг — за реку Янцзы, в бывшее царство У. Военных успехов и неудач у восточных и западных имперцев было поровну; но культурная революция произошла в IV веке новой эры только на Западе. Почему так?

Легко заметить, что во всех восточных державах рубеж III-IV веков отмечен бурными вспышками. Немало бед выпадает на долю армян: они, армяне, демонстративно приняли христианство (как раз в эпоху гонений Диоклетиана!) — лишь бы избежать персидской веры, подчеркнуть свою культурную автономию. Армянский князь Васак Мамиконян примет мученическую смерть за исповедание христианства.

Еще выше накал страстей в Дальневосточной ойкумене. Здесь вековая засуха вынудила множество разноплеменных степняков переселиться на китайские земли. В этой непривычной среде доблестные хунны пытаются возродить свое племенное государство в новом китайском обличии — благо, их князья издавна женились на принцессах имперского дома Хань, так что нынешние «небесные владыки» — шаньюи с гордостью носят фамилию исчезнувшей династии: Лю.

Тогда же хунны захватили древнюю столицу Поднебесной державы — Чанъань. Последний представитель правящей династии Цзинь был взят в плен и вскоре умер. Но вскоре Судьба покарала победителей.

Один из способных министров нового хуннского правительства, китаец Цзинь Чжун, вдруг ощутил в себе патриотический жар и решил отомстить диким захватчикам своей родины. Последовали военный переворот и массовая резня. Кто мог выйти победителем из такого геноцида? Не хунны и не китайцы, а пограничный сброд, который кочевники именуют словом кул — то есть люди, готовые подчиняться иноплеменникам.

Их выборный вождь Ши Лэ дослужился до генеральского чина в войсках хуннов, а после истребления их правящего рода Лю — убил «изменника» Цзинь Чжуна и восстановил оскверненную китайцами могилу Лю Юаня. Это — прямая заявка на верховную власть над Северным Китаем: чем безродный узурпатор Ши Лэ хуже или лучше такого же узурпатора Диоклетиана? Проблему престолонаследия Ши Лэ решил в том же духе: он завещал власть своему побратиму Ши Ху в надежде, что тот сумеет основать прочную династию — вроде Цзинь или даже Хань. Но тиран Ши Ху более похож на свирепого Галерия, чем на умеренного Константина: против него постоянно возникают заговоры, он казнит заговорщиков и покровительствует буддийской проповеди монаха-ясновидца Будда Жанга…

Мотивы тирана ясны: буддизм не связан с традиционным мировоззрением китайцев, и кто примет его за идеал, тот морально готов сотрудничать с самозванной властью кулов. Чем это решение Ши Ху хуже Миланского эдикта Константина о терпимости к христианам? Только христианская проповедь в Средиземноморье звучит уже 250 лет, она укоренилась в умах сотен тысяч бывших эллинистов. Через 200 лет сходные условия для буддизма сложатся и в Поднебесной ойкумене. Тогда учение Будды станет государственной религией нескольких варварских царств и даже одной империи — Тоба Вэй.

Но пока буддизм не пустил корней даже в варварской периферии Китая. Оттого тиран Ши Ху не решается следовать примеру тирана Константина до конца, а его китайский приемыш Жань Мин мечтает повторить подвиг своего соплеменника Цзинь Чжуна, то есть перебить второе поколение наглых варваров, хозяйничающих в Поднебесной. Этот отчаянный план воплотится в 350 году: вокруг мятежника Жань Мина соберется множество китайских патриотов или уголовников. Но перебьют они только тех варваров, которые давно вошли в Поднебесную и успели утратить племенную спайку своих дедов…

Напротив — варвары, оставшиеся за пределами Китая, хранят племенное единство. Их боеспособность превосходит силу сколь угодно многочисленных китайских ополчений. Не диво, что мстителем за истребленных хуннов Лю Юаня и кулов Ши Лэ окажется царь сяньби Муюн Цзюнь — наследник героя Муюн Хоя, переселившегося со своим народом из совершенно высохшей Степи в чуть усохшее Приамурье. В IV веке земли будущей Маньчжурии идеально подходят для кочевого скотоводства; оттого держава сяньбийского рода Муюн на новом месте быстро достигла мощи и славы древних степных хуннов.

Ясно, чем это закончится: династия Муюнов объединит Северный Китай в новом царстве Янь, которое в свою очередь двинется по гибельному пути, пройденному хуннами и кулами. Не обретя своей мировой религии, во всех случаях пришельцы (будь они беглецы или завоеватели) теряют свой привычный образ жизни и власти, не обретая взамен удачных стереотипов имперского поведения.

В интеллектуальной сфере Дальнего Востока давно властвует единственный Отец — Империя. Но пока не видно Сына — Церкви, способной объединить внешние этносы в имперский суперэтнос, расширяя зону Святого Духа Дальневосточной цивилизации. Подобно персам, китайцы чтут свою Родину, как святыню, но отказывают всем чужакам в таком праве, пока те не докажут свою цивилизованность знанием китайской грамоты и обычаев. Насколько проще европейскому варвару влиться в состав имперского суперэтноса! Достаточно освоить разговорную латынь и принести клятву легионным орлам (позднее — легионной хоругви), доказав верность клятве в ближайших боях. По этой причине Римская империя возродилась (или переродилась) после кризиса III века — тогда как империя Хань распалась непоправимо и не обретет достойных преемниц в течение трех столетий.

И уж совсем странной оказалась участь имперской идеи в Индии. Можно было ожидать здесь воплощения той же державно-религиозной схемы, что и в Средиземноморье. Ведь учение Будды распостранилось здесь за пять веков до Христа; империя Маурья возникла одновременно с державной Республикой римлян, а буддийская Церковь вступила в союз со своей Империей в пору Римско-Пунических войн. Жить бы да поживать им многие века в плодотворном симбиозе! Но не вышло: держава Маурья распалась, прожив лишь полтораста лет».

Сначала у власти оказались грекоязычные правители среднеазиатской Бактрии; затем их одолели пришельцы с востока — Кушаны, которых в Китае называют Да Юэ-чжи. В Индии началась национальная реакция против «варваров», и новые цари — Гупты — возрождают древнее многобожие — индуизм. Боги Брахма, Вишну и Шива близки и понятны всем индийцам, включая буддистов; но они чужды большинству соседних с Индией народов и не обладают (в отличие от Будды или Христа) интернациональной харизмой.

Так Индия перестает быть главным культурным донором для народов Средней Азии; буддизм продолжает шествие по Евразии, но лишь за пределами родного субконтинента. Впрочем, и христианство торжествует за пределами породившей его Иудеи!

Таков новый Христианский мир: он вытесняет собою Олимпийский мир эллинов так же закономерно, как девять веков назад Греческий мир заполнял собою Средиземноморскую ойкумену. Сходным образом Буддийский мир заполняет собою восточную половину Евразии — с большим или меньшим успехом. А там, где не сумели укорениться ни та, ни другая мировая религия, там остаются лакуны для новых вероучений, которые невозможно угадать заранее. До рождения Ислама остается три столетия…

Сергей Смирнов