«Зело премудрая девица»

Софья

Хорошо помню, как в архиве меня поразил один документ, связанный с царевной Софьей. Документ в общем-то совершенно заурядный, из тех, по которому взгляд лишь скользит после первых строк. Но этот, что называется, зацепил.

Грамотка-отписка воеводы с сообщением о том, как в новгородском полку осенью 1657 года праздновали известие о прибавлении в царском семействе. В приказных столбцах таких документов десятки. У одного только Алексея Михайловича было пятнадцать детей! И доносить о «всенародном торжестве» должны были все воеводы, что, естественно, существенно умножало число грамоток. Сами же отписки похожи, как монеты одного достоинства, их содержание, эмоциональные выражения и порядок «ликования» были продиктованы этикетом: подданные должны были выразить бурную радость, отстоять службу и поднять заздравные чаши в честь государя и его семейства.

Эта отписка принадлежала полковому воеводе князю Ивану Андреевичу Хованскому, а праздновалось рождение 17 сентября 1657 года царевны Софьи Алексеевны.

Связь этих двух имен известна любителям российской старины: в 1682 году царевна с необычайной поспешностью отправит Хованского и его сына на плаху. Причем, по странному извороту судьбы, отправит все в том же сентябре, в канун собственных именин, сделав себе самый желанный «подарок» из всех, какие перепадали ей за двадцать пять лет до и двадцать четыре года после этого кровавого события.

Ведь цена этих смертей — власть. Ибо Хованские на тот момент эту власть если не оспаривали, то сильно ограничивали. Но тогда в архиве первая мысль была не о цене. Подумалось о Хованском с его грамоткой: вот поздравлял, ликовал, праздновал. И не ведал, и не чувствовал…

Личность Софьи давно привлекает историков и литераторов. Историки чаще всего выстраивали свое отношение к царевне, исходя из оценки Петра и его деятельности. Если она была положительной, то в результате «обратно пропорциональной зависимости» даже лучшие качества Софьи приобретали зловещий оттенок: ежели она и одарена умом, то непременно «ослеплена властолюбием», деятельна и предприимчива — не по-женски жестока и ненасытно честолюбива.

И наоборот, если Петр и его реформаторство осуждались, Софья и ее предшественники реабилитировались. Тут, конечно, все плохое решительно спадало с царевны, которая превращалась в обладательницу проницательного ума и сильного характера. Впрочем, начав с характеристики царевны, и те, и другие историки обыкновенно переходили к ее политике, а за политикой, как известно, личность разглядеть трудно.

Литераторов же более всего привлекало «сладострастие» правительниц. Тут уж женская натура Софьи — первопричина и объяснение всего. Следуя по прокрустову руслу расхожих сюжетов, каждый из литераторов интерпретировал страсть дочери Тишайшего по-своему: то возвышая и романтизируя ее, то низводя Софью до уровня заурядной и похотливой «царь-бабы». История здесь — антураж, тот самый пресловутый «гвоздик» Дюма, на который он развешивал свои гениальные полотна…

Между тем узнать, какие чувства и какие мысли на самом деле двигали Софьей, чрезвычайно интересно. Ведь, строго говоря, это и есть ее «женская история».

«Мудрейшая в девах!»

Природа щедро наградила третью дочь Тишайшего. В ней все было через край, все с избытком. И ум, и характер, и энергия. Остается тайной, по какому такому капризу в одной многодетной семье одним достается так много, а другим так мало. В семействе Алексея Михайловича непомерно одарены были от рождения Софья и ее сводный брат Петр, на других природа отдохнула. Правда, и старшие братья, Алексей и Федор Алексеевичи, были людьми даровитыми. Однако ж, будучи неглупыми, они были обделены здоровьем и скоро сошли в могилу. Потому Алексей Алексеевич навсегда остался в истории объявленным царевичем, так и не став царем, а Федор Алексеевич — превозмогающим свой недуг молодым государем, много обещавшим, но мало что успевшим.

Но если избыточность Петра сделала его в конце концов Петром Великим, то избыточность Софьи погубила ее. Она была слишком неординарна, слишком выпадала из времени. В определенном смысле она шла дальше, чем ее сводный брат: Петр реформировал Россию, подымал ее на дыбы, и на то было его монаршее право и государева воля. С этим подданные, скрепя зубами, мирились, как некогда мирились с опричным топором Ивана Грозного.

Царевна Софья вознамерилась самодержавно и постоянно править при венчанных братьях, которые вошли в возраст и обзавелись семьями и детьми. Это принять было много труднее, потому что противоречило представлению о должном. Чтобы признать статус Софьи, надо было сначала привыкнуть к нему, превратить его из экстраординарного в норму государственной жизни. Такое в истории случается, но обыкновенно первый, вознамерившийся преступить обычай и неписаный закон, обречен на неудачу. Софья первая дерзнула — и проиграла. Однако прежде чем навсегда исчезнуть в кельях Новодевичьего монастыря, она раздвинула границы допустимого. Тем самым во многом предуготовила эпоху женского правления в следующем столетии.

Что толкнуло царевну Софью преступить прежний уклад женского существования? К вящему разочарованию литераторов, вовсе не романтические увлечения. По крайней мере, на первых порах. Все приземленнее, прозаичнее. Исход всему — нежелание смириться с судьбой, на которую обрекала Софью, ее сестер и царевен-теток традиция. Такая судьба постепенно осознается как несправедливое, незаслуженное наказание. Софья решается на открытый бунт, который по логике событий принимает форму борьбы за власть.

В массовом общественном сознании существуют довольно смутные представления о положении русской женщины в эпоху средневековья. Принципы домостроя в понимании наших современников означают полное бесправие и зависимость женщины сначала от отца, потом от мужа, который и плеткой постигает, и приголубит, и в монастырь заставит уйти. Еще одно традиционное знание касается затворничества женщины. Ее мир замкнут, ее круг общения сужен рамками семьи, домочадцев, родными и подругами. Появление женщины в мужском обществе возможно лишь по слову мужа, как великая честь гостям. Однако ж честь недолгая: чарка поднесена и испита, малый поклон и поцелуй в уста отданы — и вот уже дверь, отделяющая женскую половину дома от мужской, замыкается за хозяйкой.

Можно до бесконечности множить подобные примеры. И это будет правдой, но правдой не эпического полотна, а этюда. На самом деле, женский мир уже тогда был куда разнообразнее, чем представляется нам в стереотипах сознания.

Еще в советской историографии была выведена своеобразная формула положения женщины: чем ниже был ее статус, тем выше были ее шансы оказаться в гуще жизни, стать «свободнее». Объяснялось это вполне разумными, хотя и преломленными сквозь призму классовой интерпретации соображениями. Затворничество было просто не по карману низшим сословиям. Да и как можно было запереть работницу, на которой держались дом и хозяйство?

Гендерные исследования побудили смотреть на эту проблему еще шире. То, что раньше воспринималось как исключение, — самостоятельные поступки женщин, их известное «уравнение» если не в правах, то в реальной жизни с мужчиной, — стало постепенно утрачивать свою исключительность. Стало ясно, что с середины — второй половины века статус и реальное положение женщины, должное и сущее все более расходились между собой. Казавшаяся незыблемой домостроевская крепость стала давать трещины, крошиться под напором новых представлений и устремлений.

Перемены проникли и в женские терема кремлевского дворца. Здесь находились многочисленные покои дочерей и сестер Алексея Михайловича. Жизнь царевен была по-своему трагична. Обычай обрекал их на скрытую, уединенную жизнь, вдали от печалей и радостей семейной жизни. Выдать их замуж за своих подданных-холопов государи не желали: то было умаление высоты царского сана. Равных же православных владетельных особ из-за отсутствия православных царств просто не было. Робкие попытки устроить личное счастье царевен, сыскав им женихов «на стороне», в европейских государствах, оказались безуспешными.

Первой горечь разочарования испытала дочь Бориса Годунова царевна Ксения. Шведский «королевич» Густав, приглашенный на роль жениха, оказался никчемной, распутной личностью — приехал свататься в Москву, взяв свою пассию. Датский принц Иоанн (Ганс) оказался всем хорош, да вот незадача, не ко времени разболелся и умер.

Следующая попытка была предпринята через сорок лет, когда в 1644 году в Кремле появился датский королевич Вальдемар, нареченный жених старшей сестры Алексея Михайловича царевны Ирины. Однако сторонам так и не пришлось усесться за свадебный стол. Вечный камень преткновения — вероисповедальный вопрос — нарушил все планы. Вальдемар не желал перекрещиваться и переходить в православие. Михаил Федорович не мог отдать в жены лютеранину православную царевну. В 1645 году, уже после воцарения Алексея Михайловича, Вальдемар был ни с чем отпущен домой.

Взаимная неуступчивость надолго похоронила династические планы, и многочисленный «красный товар» — государевы сестры и дочери — так и остался невостребованным. К слову сказать, охотников до московских царевен было немного. Не только потому, что московитов считали в Европе варварами и «схизматиками». Слишком низок был престиж Московского государства, чтобы искать здесь прибыль самым бескровным способом — династическими узами.

Остается тайной, как неудачное сватовство Вальдемара отозвалось в теремах царевен. Во всяком случае, литераторы приписывают Ирине Михайловне сильные переживания: столько надежд и какое разочарование! Осталось обычное прозябание царевен с молитвами, рукоделием, теремными развлечениями и богомольными поездками по монастырям и дворцовым селам в наглухо закрытых колымагах. Царь Алексей Михайлович любил сестер, особенно Ирину, к которой ласково обращался в собственноручно подписанных письмах: «Матушка моя». Но могло ли это обращение заменить любое иное из уст Вальдемара?

Ко времени взросления царевны Софьи история с неудачной женитьбой тетки поросла быльем. Так что трудно сказать, будоражила ли она воображение младшей царевны. Скорее, в теремах звучала история несчастной царевны Ксении, переложенная сердобольным народом в плач-песню.

По складу своего характера Софья не собиралась ждать счастливого случая. Она была из тех, кто сам создает его. До сих пор остается загадкой, как ей удалось добиться разрешения учиться вместе с братом Федором. Можно и нужно, конечно, говорить о переменах в самом Алексее Михайловиче, но ведь какие надо было найти убедительные слова, чтобы получить согласие на то, что, безусловно, нарушало нормы поведения, предписанного царевне! Традиция ограничивала общение царевен даже с докторами, которые лечили их, почти не видя. Даже пульс следовало слушать не иначе, как через тонкое покрывало! А ведь здесь приходилось общаться с учителем-дидаскалом без особой нужды, наоборот — нарушая принятый ход жизни, только по одному сомнительному капризу!

Между тем этот «каприз» царевны заслуживает особого разговора. Софья не похожа на других царевен. Ее интересуют не досужие толки и сплетни, а книги и знания. Причем не только душеспасительного свойства. Ее интерес шире и распространяется на науки, причисляемые к «внешней мудрости». Идет процесс пересмотра ценностей интеллектуальной части общества, и Софья в этом процессе — его воплощение и выражение одновременно. Она опрокидывает представление или, точнее, высокомерное мужское заблуждение о способностях женщины, звучавшее в тогдашней короткой присказке: «У бабы волосы долги, да ум короток».

Традиция относит к учителям Федора и Софьи знаменитого придворного поэта и просветителя Симеона Полоцкого, общались они и с Карионом Истоминым и Сильвестром Медведевым. Не все ясно, что и как было усвоено ими из «семи свободных искусств», бесспорно одно: и царевич, и царевна получили блестящее для своего времени образование. Оба стали носителями барочной культуры и образованности с присущей этому художественному стилю тягой к поэзии и театральности. Впрочем, для нашей темы важно не содержание, а последствия обучения Софьи. А здесь случилась обычная русская история — горе от ума.

Горе от ума

Беда Софьи в том, что она очень скоро осознала свое интеллектуальное превосходство над окружающими. Речь идет не о царевне и царицах; живя иными ценностями и интересами, Софья и не брала их в расчет. Но она убедилась в умственном ничтожестве тех, кто по чину и своему происхождению должен был управлять государством. Подобная переоценка происходила тогда и среди приказной элиты. С централизацией и бюрократизацией государства их статус, унаследованный от прошлых времен, заметно отставал от того реального веса, который они имели в управлении. Знатоки своего дела, они принуждены были всякий раз уступать место «породным людям», которые мало что знали и еще меньше умели. Здесь к месту вспомнить об известном беглом подъячем Григории Котошихине, в писаниях которого явственно ощущается обида неоцененного человека. Именно эта не остывающая обида побудила его вывести скорбно-карикатурные фигуры таких думцев: сидят они, безмолвствуя, в продолжении всего заседания думы, «брады выставя» — пустые места с «вичем»!

Софья стала присматриваться к делам государственного управления при Федоре Алексеевиче. И сравнивать. И делать выводы. Ее познания из византийской истории побуждали, похоже, задумываться о многом. В Византии женщина, принадлежащая к высшему классу, не была удалена от дел. Отчего же подобное утвердилось в Московском царстве, которое во всем унаследовало благочестивую византийскую старину? Не случайно позднее Софьины апологеты станут сравнивать ее с царевной Пульхерией, властной рукой правившей империей при малоспособном императоре-брате. То было стремление не просто найти пример из прошлого, подкрепляющий российское настоящее. Связь сложнее: прошлое давало Софье образцы поведения, реализовавшись же, становилось его легитимным обоснованием.

Царствование Федора Алексеевича стало во многом рубежным для запертых в свои терема царевен. Новый царь по своим взглядам, возрасту и возможностям — много и часто недомогал — был снисходительнее Алексея Михайловича. Тетки и особенно сестры, что называется, «разнуздались», вкусив плоды более свободного времяпрепровождения. Эти приоткрывшие свои позолоченные клетки царевны-девицы были в том возрасте, когда горячая кровь с трудом остужалась доводами разума. Самой старшей, Евдокии Алексеевне, в 1682 году было 32 года, самой младшей, Феодосии, — 19. Но перемены в быту имели определенные границы: рамки должного они все же боялись преступать.

Исключение составила Софья. Ее вовсе не прельщала свобода беситься с дураками, шутихами и карлами за толстыми стенами палат. Она жаждала перемены в общественном положении. Такое намерение предполагало бунт против традиции и было посильно не просто смелому человеку, а человеку, способному на Поступок.

Софья была способна.

Позднее сестры и тетки поддержат царевну и выйдут из дворца на люди. Весной — летом 1682 года мы увидим их перед разбушевавшимися стрельцами, истребляющими Нарышкиных, затем открыто шествующими пешком рядом с царями во время царских богомольных выходов, наконец, участвующими в споре о вере с раскольниками в Грановитой палате. В сознании окружающих еще сидит мысль, что это не совсем пристойно, зазорно. Это и понятно: каких-нибудь десять — двадцать лет назад о выходе из терема на общественное поприще было невозможно подумать. Потому не случайно по окончании смут царевны снова возвращаются в терема. Однако это уже совсем иное возвращение. И после того как Софья сумела показать, что вместо схимы можно облачиться в златотканое платье, замкнуть дворец оказалось чрезвычайно трудно. Дело дошло до того, что благоверные царевны, взяв за образец сестру-правительницу, приказали написать свои персоны в порфирах. Потом, правда, образумились или их образумили (не Софья ли?), и художники обрядили царевен в шубки с каменьями. Но каковы аппетиты!

Возвращение в Москву Петра и царевича Ивана из Троице — Сергиева монастыря после Стрелецкого бунта. Миниатюра из рукописи первой половины XVIII века «История Петра I». Сочинение П. Крекшина

Источники донесли маловразумительные известия об интересе Софьи к государственным делам еще при Федоре Алексеевиче. Открыто выступила царевна на сцену в апреле 1682 года, и то по необходимости: истекали последние дни жизни царя Федора. Софья прощалась с ним — ухаживала, подносила лекарства. Уже это новость. Ведь происходит все в присутствии комнатных бояр и ближних людей царя.

27 апреля 1682 года царя не стало. Но царевна не спешила вернуться в теремное заточение. На следующий день она является к гробу Федора, чтобы принять участие в похоронах. Это было открытое нарушение прежнего придворного чина, удаляющего царевен с похорон.

Двадцатичетырехлетняя царевна была не только дерзка, но и ловка. Ее необычайное поведение — искреннее горе перед гробом в контрасте с равнодушием Натальи Кирилловны, едва сдерживавшей радость по поводу избрания царем сына Петра, — вызвало горячее сочувствие народа.

Итоги такого неосмотрительного поведения хорошо известны. Не пройдет и месяца, как Наталия Кирилловна уступит место Софье Алексеевне, ставшей после стрелецкого возмущения регентшей при двух несовершеннолетних царях-братьях. То же повторит Екатерина, правда, через полгода, но зато уж до конца жизни оставшись императрицей. Обе, однако, и умом, и интуицией нащупали единственно верную манеру скорби, которая принесла им немалую пользу.

Втянувшись в борьбу, Софья мотивировала этот поступок законным стремлением восстановить попранную справедливость. Действительно, права старшего царевича Ивана, а значит, всех Милославских были вопиющим образом попраны. Не случайно в причитаниях Софьи во время похорон звучит тема обделенного «законного наследника»: «…Нет у нас ни батюшки, ни матушки и ни какого заступника. Брата нашего Ивана на царство не выбрали!» Но не приходится сомневаться, что себялюбивая царевна более всего пеклась о личных интересах, прежде всего о власти.

Любовь — слабость сильных

Так получается, что при женском правлении власть, политика и чувства необычайно тесно сплетены. Правда, о многом приходится лишь догадываться — чувства редко афишируются, реже оставляют явный след. Мы чаще видим результат и много реже мотив, особенно если последний — чувство. Так что, задавшись вопросом, были ли еще какие-то мотивы, побуждающие Софью с особым рвением бороться за власть, а затем пытаться удержать ее, мы однозначный ответ едва ли отыщем. А жаль, потому что, признав собственную ограниченность, мы невольно признаем ограниченность наших знаний по проблеме, может, самой интригующей — значения чувства в истории.

Похоже, что под внешней сдержанностью и холодностью Софьи кипели сильные страсти. Они не сразу были разгаданы современниками. По крайней мере, первыми писать стали о них иностранцы, более сведущие в этих вопросах. «Эта принцесса с честолюбием и жаждою властолюбия, нетерпеливая, пылкая, увлекающаяся, с твердостью и храбростью соединяющая ум обширный и предприимчивый», — так начал свою характеристику царевны Невилль.

Для француза, привыкшего к традициям двора Людовика XIV, не было ничего удивительного, что очень скоро рядом с Софьей появляется боярин Василий Васильевич Голицын. И не только в качестве союзника, видного члена победившей партии, а ее фаворита. В этом сближении много неясного. Есть даже версия, что это была игра, и престарелый вельможа, столь отличающийся от всей московской знати манерами и образованием, совсем не пылал любовью к Софье. Возможно, так и было. Но зато пылала Софья. Известно ее любовное письмо, отправленное боярину во время его похода в Крым. «Свет мой, братец Васенька, здравствуй, батюшка мой, на многие лета! А мне, мой свет, не верится, что ты к нам возвратишься, тогда поверю, когда в объятиях своих тебя, света моего, увижу…»

В тогдашнем языке Светом часто называли Христа… Софья любит безгранично, безоглядно. И в этой своей доверчивости она, сама не замечая, демонстрирует, как чрезмерность чувств делает ее, сильную, слабой.

Вот отрывок из второго сохранившегося послания. Царевна в богомольном походе шла в Троицу, когда привезли грамотку от Голицына. Ждать нет сил, взяла, распечатала: «Брела я пеши из Воздвиженска…, а от тебя отписка о боях. Я не помню, как взошла, чла идучи!»

Несколько месяцев спустя, когда в споре с Петром все будет кончено и Софью навечно заточат в монастырь, а разоренного, лишенного всего Голицына отправят в невозвратную ссылку, царевна ухитрится переслать опальному 360 червонцев. Нет ничего удивительного в такой преданности. Удивительно другое: почему Софья изменила Голицыну?

Известие о появлении нового фаворита дошло до нас в немногих источниках. Более других злословил на этот счет князь Б. Куракин, человек, безусловно, знающий, умный и желчный. Именно он упомянул о «походах» главы Стрелецкого приказа Федора Леонтьевича Шакловитого во время отсутствия В. Голицына в спаленку правительницы. Но не будем, следуя за Куракиным, бросать камни в несчастную царевну. Скажем только, что решившись остаться сама собою, Софья много потеряла как правительница. Недруги не упустили случая позлословить по поводу ее «целомудрия». Но царевна и здесь вела себя, пренебрегая всей слабостью и не обращая внимания на злопыхателей.

Конец «зазорного лица»

Трагедия Софьи — в ее преждевременности. Конец XVII столетия — время, когда она и ей подобные имели слишком небольшие шансы для победы. Софью «терпели», покуда сохранялась ее легитимность — право быть регентшей при несовершеннолетних братьях. Но это право истаивало, как снег под солнцем, с взрослением Петра. Не случайно с середины 80-х годов царевна предпринимала отчаянные усилия, чтобы получить бесспорные и законные права на власть. Но все попытки превратиться из «великой государыни, благоверной царевны и великой княжны» в венчанную в Успенском соборе монархиню окончились неудачей. Не только потому, что неудачной в целом оказалась политика Софьи и ее правительства, по причине неприятия и отторжения ее современниками из-за нарушения традиций и особой нравственности.

Разве не перекликается ответ раскольников на угрозу Софьи оставить царство в июле 1682 года: «Полно, государыня, давно вам в монастырь пора, полно-де царство мутить, нам бы здорово цари-государи были, а без вас-де пусто не будет» с письмом торжествующего Петра брату Ивану перед заточением низвергнутой правительницы в монастырь: «…Срамно, государь, при нашем совершенном возрасте тому зазорному лицу государством владеть мимо нас».

Но сама ситуация обрекала Софью на роль узурпатора. А, как известно, у этой роли есть свои законы. Узурпатор или должен физически уничтожить своих соперников, или добиться таких впечатляющих успехов, которые привлекут к нему подданных и позволят остаться у власти.

Кажется, первое как-то было связано с именем Федора Шакловитого, который вынашивал планы расправы с младшим царем. В свете этого решительность, ловкость и беспринципность этого человека обретают новый смысл. Именно такой человек был нужен Софье. И остается только догадываться, что опережало: вспыхнувшая страсть к верному и расторопному Шакловитому, всецело обязанному своей стремительной карьере регентше, а затем уже появление злодейского умысла или, наоборот, холодный и трезвый расчет, предполагавший поиск необходимого человека и его привлечение.

Ответить окончательно едва ли удастся. Особенно, если иметь в виду, что в Софье удивительным образом сочетались сдержанность и темперамент, холодный ум и бурная эмоциональность. Какая сторона ее натуры брала верх в тот или иной момент, можно лишь догадываться.

Но линия поведения узурпатора оказалась неудачей. Здесь не место рассуждать, почему (то есть почему уцелели «старая медведица» и «медвежонок» — царица Наталья Кирилловна и ее сын). Однако на Софью эти смутные замыслы бросили несмываемое черное пятно. Шакловитому пришлось разделить судьбу большинства фаворитов эпохи средневековья: удостоившись чести положить голову на подушку царевны, он позднее принужден был положить ее на плаху.

И с великими делами, призванными прославить ее регентство, ничего не вышло у Софьи. На то были объективные причины. Одна только необходимость усидеть, удержаться у власти заставляла тратить массу энергии на то, чтобы понравиться, договориться, найти компромисс там, где должна торжествовать жесткость. А это не лучшая дорога к громким победам. Ко всему прочему боярин Голицын, которому полагалось претворить в жизнь этот грандиозный «сценарий», при всем своим уме оказался к нему мало пригоден.

Ему не хватило ни решительности, ни воли.

Кто знает, быть может, именно это обстоятельство — не просто страсть, а прежде всего разочарование в стареющем фаворите — подтолкнуло царевну к Шакловитому? В таком случае получилось совсем по Гоголю: царевна принуждена была хотя бы в мечтах приставлять «нос» Василия Васильевича с «лицу» Федора Леонтьевича…

Что из этого вышло, хорошо известно.

Если попытаться написать «историю чувств» нашего отечества, то окажется, что регентство Софьи — время не любви, а вражды и ненависти. Эти разрушительные чувства по необходимости должны были взять верх, когда стороны затеяли беспощадную, кровавую борьбу за власть. Отзвук был жестокий и вовсе не личного свойства: для победившего Петра сводная сестрица стала живым символом ненавистной старины, которую нельзя переделать и исправить, а только убрать с дороги.

Софью он заточил в монастырь. Старину разрушил. В истории назван Великим.

Игорь Андреев