Методические материалы, статьи

«Ах, война! Что ты сделала, подлая»

Для молодых война — давняя история, для людей, переживших эти дни, — страшные и горькие воспоминания. В 1999-2000 годах в русскоязычной монреальской газете «Место встречи» печатались воспоминания Надежды Матвеевны Оцеп. Двадцатилетней девчонкой, только что получившей диплом врача, она ушла на фронт и прошла всю войну с медсанбатами и полевыми госпиталями. В Канаде много русских, и эти воспоминания читались взахлеб, передавались из рук в руки, дошли и до Москвы. Мы печатаем сегодня небольшие отрывки из воспоминаний Надежды Оцеп, посвященные войне.

Завтра была война

Июнь 1941 года. Мы — студенты, закончившие 4 курс 1-го Московского медицинского института, находимся на практике в городе Рошаль Московской области. Больница маленькая, многопрофильная, с крошечным родильным отделением, где мы временно живем из-за отсутствия общежития.

За время нашего пребывания нам не удалось (к счастью рожениц) принять ни одних родов (возможно, женщины Рошаля решили временно не рожать). Основная наша работа — на скорой помощи. «Скорая помощь» — это старая унылая кляча, запряженная в телегу. Возчик — тоже старый и сонный. Добираемся на вызовы в основном бегом. Телега понадобится, если будет необходимость в госпитализации больного. Напротив больницы — старый, запущенный, но очень красивый парк.

Городок Рошаль маленький и чистый. Где-то на окраине имеется машиностроительный завод, молодежь которого заинтересовалась молодыми «специалистами». Настроение у нас прекрасное. Мы абсолютно уверены в своем профессионализме и прекрасной подготовке. Огорчает лишь небольшое количество больных с примитивными диагнозами (ОРЗ, колит и прочее). Мне посчастливилось прооперировать лишь одного больного с аппендицитом. Собственно, оперировал опытный хирург, а я «держала крючки», но и этим была довольна.

Утром 22 июня мы обнаружили толпу около столба, на котором был укреплен громкоговоритель. Война!!! Враг напал на нашу Родину. Плачут пожилые женщины. Мужчины угрюмы. Солнечный день как бы потускнел. Но мы держимся очень бодро. Мы уверены, что сильны и победим фашизм. Никакого страха мы не испытываем.

Вечером того же дня в Рошаль приходит телефонограмма из института с требованием немедленно вернуть студентов в Москву для продолжения учебы.

Уже 1 июля мы садимся «за парты». Основные предметы: военно-полевая хирургия, общая хирургия, психиатрия, нервные болезни. Теоретических предметов нет.

Военно-полевую хирургию читает Николай Нилович Бурденко — главный хирург Красной армии. Читает он монотонно, даже скучно, но мы боимся пропустить хоть слово. Москву непрерывно бомбят, но Николай Нилович абсолютно глухой, ничего не слышит и на записки своих ассистентов о том, что надо спуститься в бомбоубежище, однообразно отвечает: «Я не клоп и в щель не полезу». Но Бог хранил клиники института, и ни одна из них не была разрушена.

В эти длинные теплые солнечные дни лета 1941 года Москва не радовала. Огромные очереди за продуктами. Напряженные толпы людей около военкоматов. Военные машины. Группы людей, волочащих аэростаты заграждения. Москву бомбят. В центре перекрашивают дома, приобретающие пестрый зеленовато-коричневый цвет. Укрыты «кони» на Большом театре. Уже давно появилось и зазвучало слово «эвакуация». Составы «телячьих» вагонов, нагруженных заводским оборудованием. Толпы людей, осаждающих формирующиеся составы, идущие на восток, — шум, неразбериха, крики детей, слезы и вопли женщин, провожающих военные эшелоны.

Я провожаю отца — кинооператора Московской кинохроники, которая уезжает в Алма-Ату, а затем и маму с сестрами. 4 июля 1941 года старшая сестра преждевременно, в бомбоубежище, родила сына, и теперь, 20 июля, прижимая к груди малыша, покорно следовала к железнодорожному составу, направляющемуся на Урал. Запомнились огромные, полные ужаса, тоски и отчаяния глаза старшей сестры и растерянный, испуганный вид младшей, девятилетней сестры. Мама как всегда собрана, сдержанна, внешне спокойна, полна какой-то решимости. Так уехали, эвакуировались из Москвы мои родственники. Я осталась одна и продолжаю, как одержимая, учиться, понимая, что скоро понадоблюсь на фронте.

Живу я с подругой, моей сокурсницей, в квартире мамы на Никитском бульваре. Горько видеть разбитый памятник Тимирязеву на Тверском бульваре, разбомбленный Дом журналиста на Никитском, засыпанные стеклом тротуары, бледные испуганные лица прохожих…

Наступает октябрь с грязью, непогодой, с ранними заморозками. Немцы подходят к столице. Битва за Москву вступила в решающую фазу.

16 октября. В Москве паника — немцы под Москвой. Трамваи не ходят. Мелькают легковые и грузовые машины, нагруженные людьми и скарбом. У Никитских ворот, напротив церкви, где венчался Пушкин, и около маленькой, вросшей в землю церквушки (место крещения Суворова) грабят продуктовый магазин.

Фашисты в восьми километрах от Москвы. Мы идем в институт пешком, боясь опоздать на лекции. Но занятий нет. Нас вызывают в административный корпус и вручают дипломы с вписанным от руки словом «с отличием» и вычеркнутой фразой «на основании решения экзаменационной комиссии». Мне предлагают остаться на кафедре госпитальной хирургии в качестве ординатора. Для меня это огромное счастье. Но как коротко оно было! Через неделю основной профессорско-преподавательский состав уезжает в эвакуацию. И я иду в военкомат. Он работает круглосуточно. Конец октября. Ночью, в почти неосвещаемом помещении военкомата, я сижу среди мужчин, лиц которых не вижу, и слушаю радио. Впервые слышу песню «Священная война». Глубокой ночью меня вызывает военком, и через полчаса выхожу от него с направлением в город Барыш Куйбышевской области, где формируется 318-я команда, будущая 55-я стрелковая дивизия. Моя судьба решена.

Улицы в это ночное время пусты. Очень темно. Нигде ни огонька, и только прожектора бороздят небо. Где-то работают противотанковые установки. На меня наползает щемящее чувство одиночества. Одна мысль — скорее на фронт. Без этого жизнь бессмысленна.

На следующий день с дипломом в кармане и полупустым вещмешком я пытаюсь атаковать эшелон, идущий на восток. Путь мой почему-то необыкновенно сложен. Мне надо сделать две пересадки. Я небольшого роста, и толпа прижимает меня к стенке товарного вагона, не давая возможности даже приблизиться к дверям. Я терплю одно поражение за другим и прихожу в отчаяние. Только на второй день мне удается попасть в эшелон. В давке мне срезали вещмешок с «сухим пайком», и я начинаю свой путь уже налегке. А весь путь можно сравнить с дорогой из чистилища в ад. Лишь 1 ноября я оказываюсь в Барыше. Несколько дней формирования дивизии, и нас отправляют на Северо-Западный фронт. Дивизия считается сформированной, но санитарная служба почти на нуле. Из-за отсутствия медперсонала я выполняю обязанности командира медсанбата. В чем заключаются эти обязанности, я не имею никакого представления. Вся моя деятельность сводится к тому, что я даю стрептоцид жалующимся на простуду, мажу зеленкой какие-то прыщи и снимаю пробу на кухне. Лекарств у меня почти нет. Кроме перевязочного материала в аптечке есть риванол, зеленка и стрептоцид. Не густо!

Врачи и фельдшера начинают поступать уже по приезде на место, под Старую Руссу. Помню первую ночь. Пылает горизонт — там передовая. Безостановочно гремит канонада. Мы в лесу, в районе Сучанских болот. Мороз, на самом деле, пробирает до костей. Чтобы согреться, разжигаем небольшой костер и укладываемся спать около него. Мы в шинелях. Кстати, за время пребывания на фронте, на передовой, я ни разу не видела девушек в дубленках, полушубках, так красочно и кокетливо представленных на киноэкранах. Лишь через год нам выдали еще и телогрейки, уютные и мягкие, но тоже не очень спасающие от мороза и ветра. Лес, в котором мы расположились, редкий и продувается холодным ветром. Снег под нами подтаивает, и холод леденит. Мы к этому еще не привыкли; эта ночь запомнилась на всю жизнь холодом, голодом и отчаянием.

Через несколько дней дивизия вышла на передовую и вступила в бои. Появились операционные палатки, в которых мы, как сейчас понимаю, оказывали не очень высококвалифицированную помощь раненым. Ведущий хирург, пришедший к нам из заключения, оказался наркоманом и оперировал очень искусно только под действием наркотика. К сожалению, наплыв раненых в первые дни оказался очень большим. Эвакуация не была налажена, и начавшийся сильный снегопад засыпал раненых, лежавших на носилках прямо на снегу. Легко раненные уходили в тыл. Днем над лесом низко летали самолеты, обстреливая палатки и оставшихся без укрытия раненых. Наш командир дивизии — старый партизан и друг Буденного Иван Шевчук, малограмотный человек без всякого военного образования, пьяница и дебошир, не признающий современных методов боя. Он бросил в бой нашу дивизию, не дав времени подготовиться, разведать обстановку, не предварив наступление артподготовкой… Естественно, дивизия была разгромлена. Генерал Шевчук и комиссар дивизии Разин были арестованы и отправлены в Москву. Судьбу их я не знаю, но много-много лет спустя я в какой-то московской газете, в статье, посвященной годовщине Победы, прочла о замечательном человеке, генерале Иване Павловиче Шевчуке (вот что значит «историческая» правда).

После разгрома дивизии на должность командующего дивизией пришел подполковник Заиюльев — герой Халхин-Гола, кадровый опытный офицер, человек вспыльчивый, жестокий, самоуверенный и злопамятный. Несмотря на все эти отрицательные качества, он был безрассудно смел, решителен и авторитетен. Он провел дивизию через Северо-Западное, Центральное (Орловско-Курское) направления и 2-й Белорусский фронт (где командовал армией).

Вскоре Заиюльев из медсанбата, где я была ординатором хирургического взвода, отправил меня на передовую в 107-й стрелковый полк, где я после гибели командира санроты уже на второй день заняла эту должность.

В книге «За все в ответе» (военные мемуары) обо мне сказано: «Она была не только хорошим хирургом, но и превосходным человеком». Вот что значит гипербола. Я была «никаким» хирургом, так как почти ничего не умела и очень многого в хирургии не знала. Что касается моих «превосходных качеств», то это меня Бог одарил общительностью, идиотски безрассудной смелостью, пренебрежением к смерти (это признаки инфантилизма), оптимизмом, в дальнейшем иссякнувшим, и страстным желанием помочь больному человеку — это уже, по-видимому, профессиональное качество. Так вот, командиром роты я была «никаким».

Как будто все было вчера

Шел 1943 год. Мы все еще находились на Северо-Западном фронте. Старая Русса переходила «из рук в руки». Наша дивизия не принимала непосредственного участия в боях за этот город. Мы с 1942 года воевали где-то в районе реки Пола и Сучанских Великих болот. Форсировать реку нам не удалось. Немцы на правом берегу сильно укрепились. Кое-где им все же удалось перейти Полу, и они к весне 1943 года, как и мы, застряли в Сучанских непроходимых болотах. В апреле наша санрота оказалась на островке, оторванная от своей дивизии; метрах в тридцати от нас на небольшом сухом островке располагались немцы. У них, по-видимому, было мало боеприпасов, так как стреляли они лишь время от времени. Хлеба и продуктов у нас не было. И только по ночам «уточки» (У-2) сбрасывали нам сухари, которые попадали и к немцам. Мы даже как-то привыкли к соседству. Обычно рано поутру немцы кричали нам: «Рус, выходи чесаться!» И наши действительно чесались… Свирепствовала чесотка, лечить которую мы не могли из-за отсутствия нужных препаратов да и соответствующих условий.

Выходили (выползали) мы на сушу по проложенной через болото ДРД (деревянно-распилочной дороге), выложенной из связанных бревен. Немцы нас обстреливали трассирующими пулями, но как-то лениво, без энтузиазма, так что убитых в санроте не оказалось. Интересно, что в этих жутких условиях, когда ни сапоги, ни шинели не просыхали, никаких простудных заболеваний не было.

Все упорнее ходили слухи, что нас должны перекинуть на другой фронт, но когда и куда, никто не знал. И только в конце апреля 1943 года вся дивизия была поднята по тревоге и после трудных переходов погружена в эшелоны. Первая большая остановка была в Москве.

Москва поразила нас тишиной, разрушенными зданиями, малым количеством народа и большими очередями у магазинов. Я успела только повидать своего горячо любимого отчима, так как остальные мои родственники находились в эвакуации.

К вечеру того же дня наш эшелон ушел из Москвы. Было очень смешно, что политрук одной из наших рот успел сделать себе в Москве шестимесячную завивку и ходил, по-видимому, очень гордый своей прической. Так люди верили, что война скоро кончится и готовились к Победе каждый по-своему.

Прибыли мы на Центральный фронт в распоряжение 53-й и затем 60-й армии, где готовилось решающее сражение.

Это было Орловско-Курское направление, названное позже «Огненная дуга». Почти месяц дивизия совершала ежесуточно 20-25-километровые переходы, причем идти приходилось по большей части ночью. От усталости мы засыпали и спали на ходу, держась за повозки, — мы были обладателями трех пароконных повозок с нашим нехитрым снаряжением. Дело было в том, что днем бойцам давали отдохнуть, а мы, медики, должны были проверить готовность кухни, которая шла с нами, наличие «ровиков» (временных туалетов), перевязать раненых, обработать потертости и т.д. Один из пришедших к нам в 1943 году молодых врачей уснул на ходу, и ему приснилось, что он попал в плен. Он решил бежать «к своим» и рванул вперед, по ходу движения полка. Поскольку санрота двигалась за тремя батальонами, он успел добежать только до второго батальона, где и был схвачен и препровожден в родную санроту. Он был страшно смущен и испуган… Обвинять его в дезертирстве или желании перейти к немцам никто не стал, так как бежал он на глазах у всего полка.

3 июля мы укрепились на одной из позиций и стали рыть окопы для себя и лошадей. К вечеру всех командиров батальонов и спецподразделений вызвал к себе комполка подполковник Смекалин. Речь шла о предстоящем гигантском наступлении. Он особо предупредил нас, обладающих лошадьми, говорил о значении конной тяги и обязал сохранять лошадей «ценою своей жизни». Он сказал, что пропажа лошади будет караться по законам военного времени. Возвратясь в роту, я всем сообщила о разговоре у комполка, особо упомянув о необходимости сохранять лошадей.

Но… о ужас! Ночью меня разбудили и сообщили, что у нас увели двух лошадей. Это была настоящая трагедия, так как для вывоза раненых трех повозок было мало, не говоря о всем нашем хозяйстве, укладывающемся на этих же повозках.

Надо сказать, что командир я была никудышный, понимала это, и каждый «прокол» в своей (неженской) деятельности заливала слезами. Вот уж поистине сила слабых заключается в слабости сильных. Мои главные помощники — старший военфельдшер Николай Шахов (потом он практически командовал ротой) и мой связной (у командиров моего ранга были не адъютанты и не ординарцы, а связные) Илья Салтычек, не вынося женских слез и понимая трагичность положения, решили начать розыски наших лошадей. Следует сказать, что Илья — молодой красавец, парень из Одессы, отчаянно смелый и смекалистый. Это он вызвался пойти на розыски. Его поддерживала вся рота, и я согласилась, хотя представляла себе, чем все может кончиться. Это был верный, преданный товарищ. На его счету были десятки, а затем сотни вынесенных с поля боя раненых, и эту «работу» он выполнял иногда безрассудно смело, как-то лихо, бесшабашно, даже несколько картинно. В конце Орловско-Курской битвы он стал Героем Советского Союза.

Сутки я провела в смятении и страхе за жизнь Ильи, за свой недостаточно обдуманный поступок. Но следующей ночью Илья вернулся, ведя под узды двух красавцев, ухоженных кавалерийских лошадей с тонкими, перевязанными бинтом ножками, длинными хвостами и гривами. Дело в том, что рядом с нами шла кавалерийская дивизия генерала Крюкова. У них-то Илья и «позаимствовал» двух лошадей, мудро рассудив, что в них больше нуждаются раненые, чем «пижоны-кавалеристы». «Могут повоевать пешком, — резюмировал он, — не будут издеваться над нами». Надо сказать, что кавалеристы, видя, как мы, измученные, топаем под палящим солнцем по пыльным дорогам, кричали нам: «Пехота! Идешь, и еще охота?!»

Лошади действительно были красивые, никак не походили на наших работяг-тяжеловозов. Я уже чувствовала, что меня судит трибунал за воровство и превышение своих полномочий. Но в санроте решили, что я должна пойти к главному ветврачу полка и повиниться. Я пришла к нему, вся зареванная, испуганная, и призналась во всем содеянном. Ветврач, пожилой, сугубо гражданского вида человек, успокоил меня и сказал: «Ты мне ничего не говорила, и я ничего не знаю. В роте у тебя — полный порядок. И вообще, перестань реветь. Начинается сражение, и всем будет не до тебя и не до твоих лошадей». Он дал мне несколько советов, и я успокоенная вернулась в роту. Мы постригли коням хвосты и гривы, чтобы придать им более осмысленный, рабочий вид. Мы привели их «в порядок», но все равно они выглядели, как принцы среди черни. И тогда одному из фельдшеров пришла в голову поистине гениальная мысль — перекрасить лошадей с помощью перекиси водорода. Сказано — сделано. Простынями, обильно смоченными перекисью, в течение нескольких часов мы покрывали лошадей. По-видимому, эта процедура нравилась лошадям — ведь было очень жарко. Эффект был ошеломляющий. Их бы не узнала собственная мама. Одна гнедая, другая вороная — они по расцветке стали похожи на леопардов. Вся рота была в восторге. Много месяцев эти чудесные животные выполняли свою работу. Много сотен раненых они увезли с поля боя.

5 июля началось наше наступление по всему фронту. Мы были «завалены» ранеными. В воронках из-под снарядов мы перевязывали получивших ранения, удаляли осколки, переливали кровь, вводили противостолбнячную сыворотку. Делали все в обход инструкции, не допускающей на передовой хирургическую обработку раненых, что было связано с необходимостью подготовить раненых к эвакуации. Но сколько жизней спасло это первичное, срочное (не по инструкции) хирургическое вмешательство!

После гигантского танкового сражения дивизия прорвала оборону немцев и ринулась на запад. Энтузиазм, патриотизм солдат, ненависть к фашистским захватчикам, уверенность в победе были в зените. Наконец-то мы почувствовали свою силу. Немцы бежали, сжигая целые селения, убивая скот, уничтожая мирных жителей.

Мы двигались с полком иногда настолько быстро, что не успевали эвакуировать подготовленных уже раненых и лишь оставляли так называемые указки: «Раненые 107-го полка», надеясь, что эту работу выполнят подходящие тыловые части. Легко раненные уходили в тыл сами.

Бичом для меня явился приказ комдивизии, гласивший, что комсанрот должны после каждого боя подавать рапорта о количестве легко и тяжело раненных, убитых, о том, через какое время были вынесены тяжелораненые с поля боя (через 1 час, 2 часа и т.д.), сколько легко раненных ушло в тыл… Учесть все это было, конечно, невозможно, и вначале я приходила в ужас и отчаяние от таких цифр. Все это страшно мешало лечебной работе, так как у нас было только три врача, а раненых — сотни. Затем, решив, что это не имеет никакого значения, я стала писать «липовые» отчеты. Все раненые, согласно моему рапорту, были вынесены с поля боя в течение 1 часа (абсолютное вранье). Данные об убитых я узнавала от похоронного взвода, а количество легко раненных, ушедших в тыл, — от старшины (на сколько человек он получал довольствие до и после боя). Мы знали точно, сколько человек вынесено, так как им всем (иногда даже без регистрации) оказывалась должная помощь. Кто читал эти «липовые» донесения, и какие выводы из них делались, я не знаю.

Мы буквально валились от усталости, а количество раненых не уменьшалось. Перевязочного материала нам хватало. А боеприпасов и продуктов в полку почти не оставалось.

Наш полк оторвался от тылов дивизии более чем на сто километров. Не было хлеба, соли. Оставалось немного консервов. Выручало обилие неубранной на полях кукурузы и картошки. Было много мяса — отступающий враг уничтожал скот, принадлежащий мирным жителям. «Повезло» нам при форсировании Десны, когда была разбомблена птицеферма, и по блестящей глади воды плыли сотни уток. Солдаты ловили их, прятали под гимнастерки, а на привалах пекли их в золе и ели с золой вместо соли.

Меня в полку не покидали неприятности, что не оставляло равнодушным командира дивизии (у него на меня была аллергия). Так, в боях нашим полком был взят поселок под названием Спиртовой завод. На окраине поселка располагался действующий спиртовой завод. Среди оборонявших поселок бойцов было много раненых. 12 санитаров-носильщиков, не переставая, носили с поля боя тяжелораненых. Постепенно количество раненых и санитаров уменьшилось. Мы, врачи, фельдшеры, медсестры, погруженные в работу, не очень фиксировали на этом внимание, легкомысленно радуясь тому, что мы скоро сможем начать эвакуацию «обработанных» (подготовленных) раненых. Но радовались мы недолго.

В расположении роты появился комдив с адъютантом. Я похолодела, предчувствуя беду. Он хотел лично выйти на передовую, для чего прихватил и меня. Мы пришли на территорию завода и зашли в помещение, где стояли цистерны со спиртом. То, что я там увидела, привело меня в шоковое состояние. На полу веселилось большое общество, состоящее из раненых и санитаров-носильщиков. Кто-то тянул песню, кто-то даже пытался станцевать лезгинку, кто-то спал, уютно устроившись среди обломков какой-то мебели и кирпичей. Все, абсолютно все были пьяны. Рассвирепевший комдив, указывая на меня, прошипел: «Комроты — 10 суток ареста, санитаров — на передовую» и, повернувшись кругом, вышел. Так я получила свои первые, но, к сожалению, не последние, 10 суток ареста, что означало вычет из аттестата, который я посылала маме, 50 процентов за десять дней службы.

29 сентября 1943 года дивизия вышла к Днепру.

Чуден Днепр…

Форсирование Днепра — одна из страшных и ярких страниц Великой Отечественной войны.

29 сентября 1943 года дивизия вышла к Днепру и расположилась в районе города Лоева. После форсирования Десны мы прошли с боями 225 километров, а у Днепра надолго задержались. Вначале мы развернули санроту в глубоком, но открытом овраге, где нас беспощадно бомбили и обстреливали. Где-то в начале октября фашисты твердо решили нас уничтожить. Их бомбардировщики раз за разом заходили на расположение санроты и сбрасывали бомбы. Метались люди, рвались лошади, и только военфельдшер Шахов, связной-санитар Илья Салтычек и наш старший ездовой Иван Филиппович сохраняли спокойствие. Так, Илья, стоя в овраге во весь свой гигантский рост, каждый заход бомбардировщиков и каждую сброшенную бомбу комментировал: «Эта (бомба) — мимо, а эта — к нам!» «Ложись!» — услышала я голос Ильи, перекрывающий шум и грохот, и затем наступила мертвая тишина. Меня контузило, и я оглохла. Я видела, что ранило в локтевой сустав нашего доктора Хитерера, разбомбило одну из наших повозок и убило двух лошадей. Но тогда меня поразила только наступившая тишина, страшная и грозная, гнетущая и оглушающая тишина. Мир умер. Меня охватило чувство одиночества и незащищенности. Я растерялась. За время пребывания на передовой мы привыкли к канонаде, она сопровождала нас постоянно. Мы работали, ели, спали, топали под палящим солнцем и мокли под проливными дождями, таща на себе тяжелые, набухшие от воды шинели — и все под аккомпанемент канонады. И вдруг — зловещая тишина. Мне что-то говорили, о чем-то уговаривали. Я поняла, что меня хотят отправить в медсанбат. Но я хотела остаться в санроте, где все было знакомое, как бы даже родное, и правильно сделала, так как через несколько дней ко мне постепенно стал возвращаться слух.

Правобережье Днепра представляло собой мощный опорный пункт немцев. Ни мы, ни немцы не проявляли особенно свое присутствие. Немецкая артиллерия молчала, боясь преждевременно раскрыть свои огневые точки. Периодически на стремительной синей волне Днепра появлялись крохотные плотики разведки, на которых находились наши бойцы. Гребли они вместо весел саперными лопатками. Немецкие снайперы отстреливали их, и мало кто из этих отважных мальчиков возвратился целым и невредимым. Много их осталось в холодной днепровской воде, не найдя приюта в родной земле. Все эти темные осенние ночи Днепр освещали десятки и сотни немецких ракет. Это красивое зрелище было зловещим, так как укрыться от их яркого света было невозможно.

…А в это время в лесу батальоны строили плоты. 15 октября 1943 года началось форсирование Днепра. В небе появились бомбардировщики, истребители, прикрывающие переправу. Непрерывно гремела наша артиллерия, подтянутая к берегу. Вся поверхность широкой и могучей реки была покрыта плотами и плотиками с бойцами. По понтонному мосту бежали солдаты. Часть бойцов переправлялась на правый берег вплавь, несмотря на ледяную воду. В тот же день дивизия прорвала первую линию обороны немцев и вступила на истерзанную и обагренную кровью белорусскую землю. Это уже был 1-й Белорусский фронт. Наша санрота переправилась на правый берег по понтонному мосту и соединилась с полком. Раненых было очень много, а эвакуация их в тыл, через Днепр, представляла невероятные трудности, но этим уже занимались тылы дивизии. А мы едва успевали «развернуть» санроту, подвергнуть первичной обработке раненых — и вновь догонять наш полк, который с боями продвигался вперед. В этот период я дважды вступала в «контакт» с минами. Первая «встреча» произошла в конце октября 1943 года. Когда мы, обалдевшие от усталости после работы и тяжелого перехода, остановились на ночлег в лесу, недалеко от дороги, я, как всегда, отошла шагов на десять от спящей вповалку роты и пристроилась на мягком ложе из мха, сухих листьев и игл. Под головой у меня был довольно твердый бугорок. Уснула я мгновенно и проснулась от громкого шепота одного из фельдшеров. Глаза у него были испуганные. «Тише, только тише» — шептал он. Я спросонья решила, что нас окружили немцы, и довольно быстро вскочила. Фельдшер отскочил от меня на несколько шагов. Оказалось, что я спала на мине, заменившей мне подушку. Моя опасная соседка оказалась очень благородной, возможно, даже пацифисткой и не оторвала мне голову.

Вторая «встреча» была значительно страшнее. Полк с боями продвигался на запад, и санрота должна была его догнать. Было решено, что команда легко раненных, возглавляемая военфельдшером, пойдет в обход, безопасным, но более длинным путем. А врачи, фельдшеры, санитары-носильщики и повозка с нашим оборудованием двинутся, согласно выработанному маршруту, прямым путем, по проселочной дороге. Холодный октябрьский день клонился к вечеру. Темнело. Накрапывал холодный дождь. Я стала сомневаться, туда ли я веду санроту. Надо сказать, что я ориентируюсь удивительно плохо. Как полагалось по уставу, полк, продвигающийся вперед, должен оставлять так называемые указки с обозначением своего «хозяйства» (фамилия комполка) и направление движения стрелкой. Нам в пути не попалось ни одной указки, и вдруг я увидела светлый лист фанеры, прикрепленный к дереву. Шагах в десяти от дороги. Обрадованная, я ринулась к «спасительному» дереву и остолбенела. На фанере было написано: «Не ходить! Минировано!». Я знала, что немцы минируют поля минами натяжного действия, то есть минами, связанными друг с другом проволочками, замаскированными в траве. Взрыв одной мины ведет к последующим взрывам всего минированного поля. Я крикнула: «Сюда не ходить! Минировано! Проходите вперед!» Конечно, никто не сдвинулся с места. Мы смотрели друг на друга, не зная, что предпринять. И кто-то посоветовал мне снять сапоги и выходить босиком, высоко поднимая и осторожно переставляя ноги. Я так и сделала. Каждый шаг мог оказаться последним. Когда я вышла на дорогу, я почувствовала, что ноги у меня заледенели, а лицо горит, как в жару. Если бы я наступила на мину или зацепила за проволоку, все погибли бы.

Продвижение по белорусской земле не было триумфальным шествием. Бои шли тяжелые, но настроение было боевое, вера в победу незыблемая. Все менялось. Навстречу нам шли немецкие военнопленные, таща на себе грязные, рваные тяжелые шинели, набухшие от сырости, с трудом передвигая по грязи отяжелевшие, отекшие, натруженные, а позднее обмороженные ноги. Измученные, изможденные, обросшие щетиной лица, безнадежность, безразличие и тоска во взгляде, грязные повязки со следами крови — все это вызывало у нас, медиков, не столько ненависть, сколько жалость к страдающим людям. Вспоминается такой случай. Среди наших раненых оказался совсем юный немецкий летчик, катапультировавшийся со сбитого горящего самолета. У него были множественные тяжелые ожоги ног и рук. Ни есть, ни передвигаться самостоятельно он не мог. Раненые бойцы, еще ошалевшие, не остывшие от возбуждения боя и подогретые 100 граммами «наркомовской» водки, встретили немца «в штыки», и только вмешательство военных фельдшеров остудило накалявшиеся страсти и предотвратило возможную беду. Мы долго не выходили из операционной палатки, а когда вышли, увидели незабываемую картину — раненые кормили (!) летчика супом и говорили какие-то успокаивающие слова. Ненависть сменилась жалостью.

Февраль 1944 года был для меня счастливым. Уехал на учебу в Москву наш комдив Заиюльев, а на смену ему пришел умный, корректный генерал-майор, Герой Советского Союза Андрусенко. Перед уходом Заиюльев успел «влепить» мне еще 10 суток ареста за то, что я оставляла в санроте солдат, страдающих куриной слепотой. Действительно ли у них была куриная слепота, или это была обычная слепота доверчивого врача (моя), я до сих пор не знаю.

Весной 1944 года дивизии пришлось сражаться в лесах Полесья, в районе Мозырьских и Пинских болот (опять болота!). Сражения были тяжелыми. Но ни природа, ни яростное сопротивление врага не могли остановить продвижения войск 1-го Белорусского фронта, в составе которого наступала и наша 55-я дивизия, в дальнейшем Мозырьская. Вместе со 2-й бригадой речных кораблей Днепровской флотилии наша дивизия в последних числах июня 1944 года форсировала реку Припять, а 12 июля вышла на последний водный рубеж, прикрывающий город Пинск.

Старинный Пинск, отсчитывающий свои годы со времени Киевской Руси, лежал в развалинах. В этих боях наш полк понес тяжелые потери. Казалось, силы были на исходе, но после короткой передышки и нового пополнения дивизия двинулась на Брест.

Осенью 1944 года по приказу Верховного Главнокомандующего женщин «убрали» с передовой, и я получила назначение в полевой госпиталь 541-й первой линии фронта. До конца войны оставалось 8 месяцев.

Надежда Оцеп



См. также:

Услуги стоматологических клиник по зубному протезированию
Бытовые кондиционеры в современных домах
Услуги сервисных компаний по ремонту стиральных машин
Услуги типографий
Программируемые логические контроллеры и их применение в промышленности
Интернет-магазины мебели
Курсы иностранных языков в Кирове
ПРОЕКТ
осуществляется
при поддержке

Окружной ресурсный центр информационных технологий (ОРЦИТ) СЗОУО г. Москвы Академия повышения квалификации и профессиональной переподготовки работников образования (АПКиППРО) АСКОН - разработчик САПР КОМПАС-3D. Группа компаний. Коломенский государственный педагогический институт (КГПИ) Информационные технологии в образовании. Международная конференция-выставка Издательский дом "СОЛОН-Пресс" Отраслевой фонд алгоритмов и программ ФГНУ "Государственный координационный центр информационных технологий" Еженедельник Издательского дома "1 сентября"  "Информатика" Московский  институт открытого образования (МИОО) Московский городской педагогический университет (МГПУ)
ГЛАВНАЯ
Участие вовсех направлениях олимпиады бесплатное
купить лебедку на уаз цена: 35 490 руб. Лебедка электрическая индустриальная СТОКРАТ HD 15.5 WP, 12V, 6.8 л.с. В наличии 1 шт.

Номинант Примии Рунета 2007

Всероссийский Интернет-педсовет - 2005