Никита Моисеев: «Нужен мешок зерна для будущего посева»

«Мы были на передней линии развития ЭВМ. Но диктат Военно-промышленного комплекса все погубил» — утверждает выдающийся исследователь, один из разработчиков сценария «холодной ядерной зимы», академик РАН Никита Моисеев. Он размышляет о прошлом и настоящем отечественной науки и высшей школы.

Надо сказать, история совсем не такая простая, как принято думать… В Советском Союзе пришли к пониманию того, что такое электронная вычислительная машина, примерно в одно время с американцами.

Где-то в послевоенные годы под Киевом будущий академик Сергей Алексеевич Лебедев собрал небольшую группу инженеров-электронщиков, молодых энтузиастов, которые сделали первую отечественную вычислительную машину. Я не историк техники и могу ошибиться, но мне кажется, что это было примерно в то же время, что и в Америке. Может быть, чуть позднее. Но во всяком случае это делалось совершенно независимо и в Америке, и в Советском Союзе. Делалось все очень закрыто, и поэтому мы практически не знали о работе друг друга.

Сергей Алексеевич затем был приглашен в Москву, где был создан Институт прикладной математики и вычислительной техники. ИПМ знаменитый.

Я работал в вычислительном центре Академии наук. Нам приходилось тесно взаимодействовать с этим институтом, и я знаю, какой там был великолепный творческий коллектив. Вычислительная техника рождалась, конечно, не только вследствие энтузиазма отдельных инженеров и ученых, которые видели перспективы, но из-за прямой потребности жизни, науки, техники. Только некоторые вещи нельзя было сделать, что-то такое не посчитав. Пришло время расчетов, столь сложных, что сделать их без машины, с помощью калькулятора, было уже невозможно.

Вычислительный центр тогда был задействован на разработку методов расчетов, связанных с ракетной техникой и авиацией, и мы очень интенсивно работали, используя вычислительные машины ИТМ. Наши отечественные, конечно. Только.

Где-нибудь году в 1958 — 1959 я оказался в составе одной из первых групп специалистов в области использования вычислительной техники, которая поехала за границу — в Германию, Францию, в Америку. И знаете, я вернулся оттуда окрыленным. Я увидел, что в технике мы практически не проигрываем: те же самые ламповые вычислительные монстры, те же бесконечные сбои, те же маги-инженеры в белых халатах, которые исправляют поломки, и мудрые математики, которые пытаются выйти из трудных положений.

А вот задачи мы решали сильнее. Более трудные. И объясняется это очень просто. У нас был очень высок престиж работы научных сотрудников в прикладных областях. И талантливые математики с радостью шли в эти области. А на Западе талантливые математики предпочитали университетскую карьеру. И поэтому наша первая команда математиков соревновалась по существу со второй командой математиков Запада. И мы явно выигрывали.

Когда я вернулся, сделал несколько докладов, в том числе у Лебедева, у нас в вычислительном центре. Докладывал я и в военно-промышленной комиссии. Я говорил очень оптимистично. Никакого намека на возможность проигрыша в холодной войне, наше отставание я не заметил.

Прошло года три-четыре, и мне снова пришлось оказаться за границей, на этот раз во Франции, в Фонтенбло. Тогда там существовал такой центр по управленческим системам, который принадлежал НАТО. Вообще то, что меня туда пригласили, это было недоразумение. Но тем не менее так случилось. Там было очень много интересного. В частности, я там встретил группу русских инженеров, которые были изгнаны из Советского Союза в конце двадцатых годов — в конце двадцатых годов, не во время революции. И они там прекрасно работали и решали самые трудные задачи.

И там я увидел, что ситуация за эти годы качественно изменилась. Что же произошло? Вот это очень важно понять. Шел повальный переход от «ламп» — ламповых вычислительных машин — к транзисторным. Полупроводники не давали сбоев, эксплуатация их стала очень простой и дешевой, они занимали мало места. И вычислительная техника начала внедряться в самые разные области деятельности людей — коммерцию, управление производством, составление расписания железнодорожного транспорта и так далее. Причем машины в основном делались универсальными.

А у нас в то время основным заказчиком вычислительной техники был военно-промышленный комплекс. И стали делать машины, специально ориентированные на конкретные технические задачи. Это было проще, но это ограничивало круг возможностей.

После этой командировки я пошел к академику Лебедеву и ему все это рассказал. Я говорил, что мы делаем две ошибки. Первая: мы перестали развивать универсальные вычислительные машины, а только с ними связано будущее. И второе: мы перестали интересоваться внедрением вычислительной техники в необоронную сферу.

Лебедев развел руками и говорит: «Никита Николаевич, я и без вас это все знаю». Я говорю: «Конечно, знаете. Вот и Глушков то же самое говорит, и Поспелов». Короче говоря, ученые прекрасно понимали, в чем дело, а Лебедев говорил: «А вы знаете, чего я боюсь? Я боюсь, что даже нашу линию БЭСМов — оригинальную линию развития вычислительных машин — тоже однажды прикроют».

Я выступал несколько раз с докладами по этому поводу. Ну, образовалась такая, я бы сказал, группа союзников, которые прекрасно понимали, что надо прежде всего развивать универсальную вычислительную технику и делать вычислительную технику коммерчески выгодной.

Беда была в том, что в нашей экономике царствовали производственные монополии. Понимаете, в пятидесятых годах, когда жизненные интересы Советского Союза заставляли добиваться равенства в вооружениях, наверное, такая монополизация отраслей была выгодна. Каждая отрасль действовала как своеобразный цех единого завода. Очень жестко регулируемая Госпланом. Но когда стало ясно, что мы сравнялись с Америкой в области ракетно-ядерного вооружения, когда опасность ядерного кошмара отошла в сторону, стала ясна необходимость вообще полной перестройки нашей технологии.

Но тут стеной встала та система управления, которую мы привыкли называть номенклатурой. Что для чиновника более всего опасно? Появление новых технологий, новых способов работы. Тогда ему придется либо переучиваться, либо уступать место другому, более квалифицированному человеку. И мы сделали страшную ошибку. Вместо развития собственной вычислительной техники, универсальной вычислительной техники, мы пошли по линии, которую предсказывал Лебедев. Линия БЭСМ была практически закрыта, и появилась линия Есов — Единой серии. Фактически мы начали копировать устаревшие образцы IBM-вской вычислительной техники. Это было начало конца.

Уже в начале семидесятых годов мы, собираясь по разным поводам, говорили о том, что холодная война проиграна. Не в военной сфере, не в области вооружений, а в области общего развития техники и технологий. Мы делали гораздо более резкие заявления, чем любые диссиденты, причем делали их в письменном виде, докладывая их в отдел науки ЦК, научно-промышленную комиссию. Я знаю, что Глушков без конца беседовал на эту тему с самыми высшими людьми в нашей стране.

Но сделать было ничего нельзя. Косыгинские реформы провалились. Потеряв ту самую цель, главную цель — обеспечение паритета в области вооружения, номенклатура стала заниматься самообеспечением.

Вот, собственно говоря, грустные заметки об истории того, что произошло. И надо учесть, что Академия наук здесь играла положительную роль. Она старалась, в отличие от монополизированной промышленности, предотвратить катастрофу. Ну тут можно рассказывать без конца. Очень много интересного было за это время сделано, но это все не пошло на пользу, к сожалению. Серость, тупость, эгоизм… Ну, они продолжают прогрессировать, и то, что сейчас происходит, все это следствие того, что случилось уже в семидесятые годы.

А в вычислительном центре Академии наук мы оказались тоже в довольно трудном положении. Основные задачи, задачи фундаментального типа, которые стояли перед нами в области, скажем, расчета тех же траекторий ракетных снарядов, расчета аэродинамики, создания систем проектирования, они были в основном сделаны. Надо было искать новые области приложения сил. И опять же должен сказать добрые слова в адрес Академии наук. Там понимали возможные перспективы.

И вот вам один только пример, но — очень яркий. На поиск новых областей нас толкал непосредственно Мстислав Келдыш, тогдашний президент Академии наук.

В то время уже было ясно, что проблема взаимоотношений человека с биосферой становится все более и более актуальной. И вот в нашей деятельности большую роль сыграли два человека: член академии почвовед Виктор Абрамович Ковда и Николай Владимирович Тимофеев-Ресовский.

У меня в кабинете в вычислительном центре иногда возникали такие маленькие импровизированные семинары, где мы говорили о будущем, о всяких проблемах, где Тимофеев-Ресовский и Ковда нам рассказывали о том, что такое биосфера, о работах Вернадского, о достижениях великого русского естествознания, о котором сейчас почти не говорят. И мы довольно много дискутировали и обдумывали, куда идти дальше, что делать.

Как-то я был у Тимофеева-Ресовского в Обнинске, под Москвой. Он меня провожал на электричку и сказал фразу, которая для меня была благословением, так сказать, на деятельность.

Он сказал: «Вы знаете, Никита Николаевич, без широкого моделирования процессов биосферы и взаимоотношения с обществом мы продвинуться далеко не сможем. Одни экспериментаторы здесь не справятся».

Эээ… мне тогда казалось, что это почти бредовая идея, потому что задача фантастически сложная: это комплекс моделей — атмосфера, океан, биота, образование облачности, выпадение осадков, образование снега, таяние ледников — все должно быть завязано вместе и связано с деятельностью человека. Как можно к этому подойти? К этой невероятно сложной системе?

Но в том-то и дело, что в России, в Советском Союзе была заложена культура — культура мысли для подступа к вот такой системе. Здесь я бы выделил Боголюбова Николая Николаевича, исследования которого сыграли большую роль в разработке математического обеспечения. Об этом он даже не знал. Я ему рассказывал, он даже не понимал, какое отношение имеют мои идеи к тому, что вы делаете. А на самом деле мы были его, если угодно, учениками.

И вот у нас, пока еще на таком чисто домашнем уровне в начале семидесятых годов сформировалось представление о том, что собой представляет такая вычислительная система, которая имитирует функционирование биосферы.

В 1972 году в Венеции был конгресс, организованный ЮНЕСКО, посвященный глобальной тематике. И там Медоуз, выступая от имени группы, куда входил Форрестер, он сам и еще целый ряд людей, сделал доклад Римскому клубу, который назывался «Пределы роста». Он показал: если так будет все идти, то человечеству недалеко до окончания своего существования. Работа была принята на ура.

Единственным человеком, который возражал, который выступил с критикой, был ваш покорный слуга. Дело в том, что Медоуз пользовался техникой Форрестера. Форрестер — инженер-электронщик, который умел многое считать, но он был совершенно не физик, не естественник, и его модель была совершенно примитивной — пять уравнений. Описать ими сложнейшие процессы невозможно, конечно.

Я это высказал, выдвинул некую альтернативу, которая у нас обсуждалась дома. И она была обсуждена. Мне сказали, грубо говоря, так, что ты фантазер.

Я приехал в Москву, сделал ряд докладов и получил поддержку от отделения наук о Земле Академии наук. Мне было выделено некое количество денег дополнительных, и мы создали две лаборатории, специально ориентированные на разработку вот этой большой системы. Одну лабораторию возглавил Владимир Валентинович Александров, другую — Юрий Михайлович Свирежев.

И в семидесятые годы мы по существу разработали вычислительную систему, которая достаточно грубо, но имитировала все основные стороны функционирования биосферы Земли и позволяла предвидеть результаты разных сценариев развития биосферы.

Пожалуй, первым научным результатом, который был с помощью этой системы получен, была работа тогда молодого, начинающего специалиста, ныне профессора Александра Михайловича Тарко. Он показал, что при удвоении концентрации углекислого газа в атмосфере могут произойти очень большие климатические сдвиги. Это была, пожалуй, первая работа, где количественно мы смогли пощупать те эффекты — эффекты человеческой деятельности, которые могут возникнуть.

Но беда заключалась в том, что Советский Союз тогда не располагал машинами, которые могли бы реализовать полностью нашу систему. Мне помог американский… руководитель американской климатической программы профессор Берли. Он дал нам возможность поставить нашу модель на первом суперкомпьютере — на машине Крей в центре климатических исследований Болдури.

Уехал туда Владимир Валентинович Александров. Он поехал с целым ящиком перфокарт, которые прямо запустил в машину, и все пошло. И он сумел снять кинофильм с экрана компьютера: как со временем меняются линии равного давления, изобары. Когда он вернулся в Москву, я взял у него эту пленку и полетел в Новосибирск к Гурию Марчуку, который тогда возглавлял Сибирское отделение. Марчук собрал компанию своих специалистов, и я показал пленку. И все закричали: «Январь месяц!»

Это был действительно январь. Это было снято… Начальные данные были заложены по январю 1979 года, по-моему. Вот. Это была высочайшая оценка. Значит, машина, модель схватывает основные характеристики тех процессов биосферных, которые происходят вокруг нас.

Надо сказать, что в то время поработали наши математики хорошо. Мы сумели так усовершенствовать наше математическое обеспечение, опираясь на методы Крылова — Боголюбова, или, пользуясь терминологией математиков, на методы малого параметра, сумели так упростить систему матобеспечения, что она влезла в нашу БЭСМ-6. И дальше все расчеты мы делали в наших собственных машинах.

А потом нам просто повезло. Американский астроном Карл Саган выдвинул гипотезу о том, что если произойдет крупномасштабная ядерная война, то возникнут пожары прежде всего в городах, ну и в лесах, конечно, которые выбросят в стратосферу такое количество пепла и сажи, что они начнут экранировать солнечный свет. Тогда наступит явление, которое потом будет названо ядерной ночью, ядерной зимой. Если экранируется солнечный свет, ясно, что на Земле становится холодно.

Вот мы тогда оказались единственной организацией в мире, которая владела вычислительной системой, способной количественно проверить предположение Сагана. Я хотел бы заметить, что система делалась вовсе не для этой цели. Это была побочная работа. Но 31 октября и 1 ноября в Вашингтоне состоялся грандиозный конгресс, посвященный глобальным проблемам. Конкретно — гипотезе Сагана. Мы были приглашены. И в первый день Саган показывал на пальцах то, что может произойти, а во второй день Владимир Александров, который говорил на прекрасном таком техасском сленге, сделал доклад вычислительного центра. Где мы показали, что через пару месяцев после ядерных ударов даже в Саудовской Аравии могут наступить сибирские холода. Тогда эта работа имела шумный успех. Я бы сказал даже — незаслуженный успех… Но, во всяком случае, нам пришлось выступать в сенате Соединенных Штатов, в папской академии в Риме с демонстрацией этих результатов. И я думаю, что та работа, которая начата была как абстрактная, имела колоссальное практическое и политическое значение. Люди поняли, что значит ядерная война. Что это катастрофа, которая приведет к гибели всего человечества.

Забегая вперед, расскажу еще об одном случае. Много позже это было. Мне позвонили однажды из Дубны и сказали: «У нас есть американские рассекреченные материалы о плане Пентагона нанести превентивный ядерный удар по Советскому Союзу». План этот относился к пятидесятым годам, когда у нас еще не было средств доставки ядерных бомб. Интересно посчитать, что получится?

Наши сотрудники Пархоменко и Мочалов провели эти расчеты. По той самой системе, которая была в вычислительном центре. Получили удивительный интересный результат. Во-первых, ядерной зимы не было бы. Бомб, которые тогда были на вооружении у американцев, было бы недостаточно, чтобы создать такой эффект. Но Советский Союз был бы уничтожен. Всю страну противник превратил бы в пепел. Однако в Соединенных Штатах выпало бы такое количество радиоактивных осадков, прежде всего стронция и йода, которое равно двадцати Чернобылям. То есть Соединенным Штатам тоже была бы крышка. Вот так…

Я сказал, что нас незаслуженно хвалили, потому что результат можно было предсказать заранее. Он был понятен. Может быть, из того, что из всех результатов, полученных у нас в вычислительном центре, самым интересным был вывод о том, что после окончания ядерной зимы биосфера снова приходит в некое квазиравновесие.

Но никогда оно не будет таким же, каким было раньше, — вот в чем дело! Мы попадаем как бы в новый эволюционный канал. В условия, где для человека места уже не будет. Вот, пожалуй, главный результат. Теоретический. Но мы думали, когда затевали эту работу, о другом.

Человечество находится действительно на краю кризиса. И может статься, что мелкими шагами, каждый из которых совершенно незначителен, мы приближаемся к пропасти. Где остановиться? Где та граница, какую человечество не может переступать ни при каких условиях? Вот задача, которая была поставлена нами.

Но на это у нас не хватило пороха, началась перестройка, работы были закрыты, деньги кончились. Доктора наук, работавшие в нашей команде, уехали за границу, молодежь программистская ушла в коммерческие организации. Ну а вычислительная система существует. И есть всего четыре человека, которые владеют этой самой системой, могут ее запустить снова в работу. Но никому это пока не нужно.

Я рассказал эту историю, чтобы показать, что, затевая какое-то исследование фундаментального характера, никогда нельзя заранее знать, какие практические выводы можно от них получить.

Отсюда сразу — шаг к нашей главной теме: роль образованности, роль науки.

Существует старый крестьянский способ сохранения урожая. Как бы не было голодно крестьянину, он мешок с зерном для будущего посева сохраняет. Питается лебедой, черте чем, но этот мешок он не тронет, потому что это — залог его жизни. Залог его будущего.

Так вот то же и образование.

То же и наука.

Это залог будущего. Все можно простить, все можно понять, но нельзя простить безответственность тех, кто разрушает саму основу нации — ее образованность!

В России науке было нанесено несколько страшных ударов. Первый нанесла революция. Такое количество ученых, инженеров русских погибло или уехало на Запад! Вдумайтесь: бедная, нищая Россия подарила Западу такие мозги, как, скажем, конструктор Сикорский, создавший первый многомоторный самолет, изобретатель вертолетов. Как создатель телевидения академик Чичибабин, химик Ипатьев. Вот, понимаете, бедная Россия дарит Америке лучшие свои умы. Да как могла… могло допустить правительство?! И не просто отъезд, а гораздо худшее…

Вот эпизод из собственной жизни.

Мои оба деда были крупными русскими инженерами в области железнодорожного транспорта. Один из них занимался перспективным планом развития железнодорожного транспорта в Советском Союзе. В 1928 году он был объявлен вредителем и расстрелян. Другой дед, Сергей Васильевич Моисеев, заведовал контрольно-ревизионной комиссией Наркомата железнодорожного транспорта. Был он членом коллегии наркомата. Вот он однажды, тоже году в 1928 — 1929, приехал домой грустный, в мрачном настроении. И показывает отцу бумагу. Фирма «Вестингауз» приглашает его приехать в Соединенные Штаты на должность консультанта. И коллегия Наркомата путей сообщения решает: рекомендовать Моисееву Сергею Васильевичу со всей семьей уехать на постоянное жительство в Соединенные Штаты. «Со всей семьей» подчеркнуто. Мой дед никуда не поехал, отец никуда не поехал. Отец потом погиб. Он был арестован по делу Промпартии, но до суда не дожил и умер от сердечного приступа в Бутырской тюрьме. Вот так расправлялась советская власть с интеллигенцией, с образованными людьми.

Но были и другие примеры. Нельзя все мазать черной краской. Есть понятие научной школы. Оно существовало только в двух странах — в Германии и России. Что такое научная школа? Это не просто сообщество людей, занимающихся общими делами, — это группа людей, связанных общими интересами, научными и моральными. Люди друг за друга отвечают. Вот что такое научная школа.

В Германии научные школы распались после прихода фашизма. А в Советском Союзе они были сохранены даже во время войны. Вот когда я пришел с фронта и снял погоны, я оказался в одной из таких школ. И вся моя деятельность была связана с определенной группой людей, которая сохранилась во время войны. Но более того, мы смогли передать эстафету, потому что советская власть сумела создать миллионный слой молодежи, готовой принять эту эстафету. Ведь это молодежь создала ядерное оружие, это молодежь создала ракетную технику, это молодежь сделала нашу страну второй страной мира в области науки и техники.

Академия наук тут сыграла громадную роль, конечно. Громадную положительную роль. И может быть, Академия была единственной организацией, которая умела защищать своих сотрудников от невежества, подлости и политиканства.

Вот несколько примеров. Академик Фок был арестован в 1937 году. Кто его выручил из тюрьмы? Академия наук. Ландау был арестован в 1938 году. Кто его выручил? Академия наук, тот же Капица и другие. И таких примеров много… В Академии понимали, что будущее нашей страны — это прежде всего наука и образование. Наша страна занимает самую бедную и трудную часть планеты — север Евразии. У нас вегетационный период на сто дней короче, чем во Франции. Мы не можем и думать о таких урожаях, которые собирают голландцы или немцы. Наша единственная надежда — мозги.

И вот. Я был участником еще одного дела, которое показывает роль Академии наук в области образования. В конце сороковых годов ряд академиков — Христианович, Капица, Лаврентьев — целая группа людей стала думать, как модифицировать наше образование, чтобы объединить высокий теоретический уровень наших научных школ с умением решать сложные технические задачи. Тогда был организован в Московском университете физико-технический факультет. А потом в Долгопрудном, под Москвой, на базе факультета был создан Московский физико-технический институт, знаменитый Физтех.

В 1953 году я был приглашен Лаврентьевым на работу на его кафедру в Физтехе. А еще через год я был назначен деканом аэромеханического факультета этого института. И вот что однажды Лаврентьев мне сказал и что стало моим кредо на всю жизнь. Он сказал: «Никита Николаевич, кто из нас с вами знает, что понадобится нашим питомцам через двадцать — тридцать лет? Надо их учить так, чтобы они все новое легко схватывали, легко во все новое включались». Это не изобретение Лаврентьева. Это изобретение российской высшей школы. Вот это очень важно. Это старая русская традиция. Эстафета была передана несмотря на весь тот ужас, о котором я вам рассказывал, — эстафета была передана.

Но вот что сейчас страшно: сейчас она перестала передаваться. И это меня больше всего огорчает и тревожит.

К сожалению, во главе Академии наук сейчас нет людей масштаба Келдыша, Александрова, Несмеянова. Нет людей типа Лаврентьева, Капицы, которые могли бы в правительстве постучать кулаком по столу…

Сейчас ни у кого нет мужества. Все поднимают лапки кверху. Устраивают пышные празднества, которые напоминают пир во время чумы. Дают ордена неизвестно за что.

А ведь будущее именно в науке. И самое главное — фундаментальная наука. Вот у нас в России существуют очаги высокой науки будущего. Это не только Арзамаз-16 или Челябинск-77. Они есть всюду. Но…

Тот же Физтех, который тихо-медленно помирает. Люди стараются, лезут из кожи, но сами они без поддержки правительства ничего сделать не могут.

Нужны люди, которые бы поняли значение науки и образования. Ну а Академия наук должна играть особую роль, потому что там, как ни киньте, сосредоточены лучшие кадры нашей страны. И она может много сделать. Все.

Вычислительная система, о которой я рассказывал, требовала удивительной разносторонности людей, способности решать самые разные проблемы. Это не узко инженерная проблема, я постарался объяснить, что это и динамика атмосферы океана, и образование облачности, и биотические процессы, то есть циркуляция углерода и других элементов, и это общественные проблемы. Это связь с экономикой, с обществом. Вот где такой комплекс можно решать, кроме как в Академии наук? Нигде.

Беседу записала Татьяна Кузнецова